После месяца опасного плавания от берегов Египта, в ночь на 1 октября 1799 г. корабли Бонапарта ошвартовались в Аяччо, Корсика. От местных чиновников Бонапарт получил достаточно противоречивую информацию о последних событиях в Европе. О поражениях в Швейцарии и Италии, о гибели Жубера в битве при Нови 15 августа, об англо-русской высадке в Голландии, об отставке Талейрана и двух членов Директории. 6 октября корабли Бонапарта продолжили путь и 9 октября 1799 года встали на якоря во Фрежюсе. Настал общий момент в жизни личностей этой категории незауряднейших личностей: момент решительного действия, когда возвращение невозможно. Цезарь, с его «Жребий брошен!» и Рубиконом прекрасно бы понял, что творится в душе молодого генерала.
В дороге, 10 октября, Бонапарт написал членам Директории письмо с объяснениями своего возвращения во Францию:
Les Citoyens Directeurs! Cо времени моего отъезда из Франции я всего лишь один раз получил от вас депеши, пришедшие ко мне 5 жерминаля (25 марта 1799 г.) под Акром. Они были датированы 14 брюмера (4 ноября 1798 г.) и 5 нивоза (25 сентября 1798 г.) и сообщали мне о наших успехах в Неаполе, что позволило мне предположить о приближающейся войне на материке. С этого момента чувствовал я, что больше не могу долго находиться вдали от Франции.
Но сначала, во время похода на Сирию, я должен был уничтожить вражеские армии. Одна грозила пересечь пустыню и напасть на Египет, а вторая собиралась в большой спешке на Черном море. Десант был возможен только в Александрии или Дамиетте. Я доверил оборону Домиетты генералу Клеберу, а сам выступил на Александрию. Из моей последней депеши вы уже знаете о ходе сражения. Сейчас Египет защищен против всякого нападения и полностью принадлежит нам.
После дипломатических переговоров я получил газеты из Англии до 6 июня 1799 г., из которых узнал о поражении Жубера в Германии и Шерера в Италии. После этого я отплыл на фрегатах Минорн и Карер, которые являются очень ветхими парусниками. Но даже находясь в несомненной опасности, я знал: моё место здесь, где сейчас более всего нужны мои способности. Я думал, переполненный такими мыслями, что если бы у меня не было фрегатов, то я, закутавшись в шинель, поплыл бы на баркасе.
Управление Египтом оставлено на генерала Клебера. Страна находится в лучшем состоянии, чем когда-либо за последние пятьдесят лет.
В дороге нам встретилось несколько английских крейсеров. Только благодаря быстрому реагированию и решительным действиям контр-адмирала Гантома я добрался до Фрежюса. После причаливания я немедленно выехал в Париж. Однако непривычный для меня сухой, холодный воздух вызвал недомогание, что является причиной моей задержки до 30 вандемьера».
Через неделю после этого Наполеон появляется в Париже, 16 октября 1799 года, где за полтора года его отсутствия, произошли значительные изменения в военно-политических раскладах и общей обстановке как внутри, так и вокруг Франции.
17 октября Бонапарт посетил Люксембургский дворец. Визит носил протокольный характер, но жирные коты из Директории были раздражены неожиданным прибытием знаменитого генерала и его бешеной популярностью в народе. Втайне даже обсуждался вопрос об аресте Бонапарта по двум причинам: первая- ввиду самовольного оставления армии, вторая — за нарушение карантина. Но в глаза Бонапарту никто не посмел бросить упрёков. Популярность генерала была его иммунитетом. А популярность балансировала на грани помешательства в обывательских массах. Газетная истерия распространялась на всё что касалось Наполеона: его внешнего вида, всего, что он делает и что, возможно, думает. Звезда молодого генерала оказалась настолько яркой, что всё окружающее стало блёклым и невзрачным. Именно так зарождаются культы личности…
А пока, до визита к директорам, ранним утром 17 октября, Бонапарт встретился с Шарлем-Морисом Талейраном — Перигором. Это была без преувеличения, судьбоносная встреча, определившая множество извивов в причудливой истории ближайших двадцати лет в жизни Франции и всей Европы.
Именно Талейран приложил руку к посылке Наполеона в Египетскую экспедицию, потратив на это максимум усилий. Именно он, как предполагают многие исследователи, обосновал необходимость захвата Египта, преимущественно с цивилизаторскими и мистико-научными целями. Но скорее всего Талейран ожидал, что в этой авантюре Бонапарт свернёт себе шею и избавит французский бомонд от своей растущей популярности, грозящей смешать все карты в замысловатом игре интриг.
Разговор оказался не просто тяжёл. Наполеон был в ярости и только чудо уберегло лощёного интригана от физической экзекуции.
Однако, надо признать, Талейран также являлся незаурядной и, без преувеличения — гениальной личностью, что он неоднократно доказывал как до, так и после описываемых событий. Стоически выдержав натиск бури Наполеоновских эмоций, Шарль Морис перешёл в контратаку. Вкрадчиво, но с истинно аристократическим достоинством он привёл массу доводов и аргументов в свою защиту.
Сплетни и злобные наветы, приписывающие ему, Талейрану, злые умыслы в отношении досточтимого генерала (лёгкий, но почтительный наклон головы в сторону Бонапарта) легко опровергаются имеющимися в его, Талейрана, распоряжении документами и различными бумагами, доказывающими полную и безоговорочную его невиновность. Они будут предоставлены вниманию Его Превосходительства после обсуждения вопросов, касающихся, без преувеличения жизни и смерти Республики. Чем больше говорил Талейран, тем спокойнее и внимательнее становился Наполеон. Что в общем-то и неудивительно: прирождённый дипломат, эрудит и честолюбец Талейран мог овладеть вниманием любого сановного или августейшего собеседника, как бы капризен, несносен и эгоистичен он не был. Магия слова, которой в совершенстве владел Перигор, творила , поистине, чудеса.
Банальности превращались в устах Шарля Мориса в непогрешимую истину, а затёртые и девальвированные эпитеты — в откровения. По словам Талейрана Франция стояла на краю гибели, лишённая твёрдой и решительной руки нового Цезаря. Презрительно охарактеризовав директорию как банкрота и колосса с глиняными ногами князь заявил, что армия и народ едины в своей ненависти к дискредитированной директории и было бы непростительной ошибкой для почитаемого всей Францией генерала, проигнорировать столь удачно сложившиеся обстоятельства.
Такая чудовищная в своей концентрации смесь лести Бонапарту и площадной демагогии была, разумеется, подана с неподражаемым изяществом выражений и терминов свойственной выпускнику коллеж д’Аркур и Сен-Сюльписа.
Далее он призвал Бонапарта поспешить с решением, ибо «интриганы Сийес и Моро» давно ведут свою игру в том же направлении и хотя их уровень (саркастическая усмешка графа Перигор) весьма и весьма далёк от уровня интеллекта Его Превосходительства, вреда они могут причинить преизрядно. Франции, разумеется…
Наполеон, уже пришедший в состояние своей обычной уравновешенности, был полон скепсиса и оценивал все доводы Талейрана без энтузиазма, называя это «прожектами»
«Что ж,»-произнёс Талейран и начал предметный и деловой разговор по деталям. В частности он произвёл подробный анализ по каждому, из засидевшихся в Директории вельмож. Компромат, пороки, финансовое состояние — все они были как утки связанные за шеи и подвешенные к поясу охотника. «Парлеман» вообще не представлял никаких проблем, являя собой сборище алчных и порочных мизераблей(по выражению князя). В отношении прессы у Талейрана также была приготовлена тактика, вытекающая из самого названия журналистики — «вторая древнейшая». Первая, как помнит читатель — проституция…
Ведущие банкиры также были управляемы, так что с финансами не возникало никаких проблем.
Здесь Бонапарт стал внимательно прислушиваться к лукавому аристократу, ибо это был краеугольный камень подобного предприятия. Можно сказать №1.
Поддержка армии и народа, по словам Талейрана была вопросом решённым, то есть в нужный момент их всегда поддержат верные войска и уличные активисты. И это было вторым козырем предстоящей игры. Но Наполеон, как от природы, так и в силу опыта последних нескольких лет, не спешил с выбором, проявляя здравую осторожность. » А как насчёт такого вопроса, как решение неожиданных проблем? Ведь всё красиво и безукоризненно обычно получается только в «гениальных» планах. А между тем, может возникнуть ситуация, когда для успеха дела нужно пойти на «экстраординарные» (мгновенный взгляд Бонапарта в лицо Талейрана) меры и нейтрализовать «субъективные» (вновь взгляд в глаза собеседника) факторы.»
На что Талейран пристально взглянув в глаза Наполеону, понизив голос сказал, что начальник полиции Жозеф Фуше введён в курс дела и предпринял все необходимые меры.
Компонент №3 наличествовал и Наполеон кивком головы выразил удовлетворение. » Ну, а в чём Ваш интерес, ваша светлость?»- спросил с лёгкой иронией корсиканец.
Талейран изобразил на лице максимальную степень серьёзности, заявив, что служение Франции- дело благодарное в любой области государственных интересов, но наибольшую пользу он может принести защищая эти интересы на посту министра иностранных дел.
Какое то время Наполеон стоял молча, заложив руки за спину и глядя в окно, выходящее на рю де Виктори. Когда казалось, что пауза чрезмерно затягивается он, повернувшись к Талейрану произнёс с вежливой улыбкой, что благодарит графа за содержательную беседу и приносит извинения за необходимость привести мысли в порядок и сформулировать свои дополнения к разговору. Слушая удаляющиеся шаги графа, Наполеон испытывал противоречивые чувства: предложение, безусловно, было судьбоносным, однако озвучивал его, это предложение, беспринципный циник. И это внушало Наполеону изрядную насторожённость.
Талейран же вышел из дома Бонапарта в раздражении и в состоянии близком к панике. А Наполеон направился, одетый в цивильное, но с мамелюкской саблей на левом боку, к директорам, в Люксембургский дворец.
Кухня заговора
Всё движение по смене декораций началось с неприметного на вид, но чудовищно честолюбивого аббата. 3 мая 1748 года в семье почтмейстера городка Фрежюс (забавно, не правда ли?) появился мальчик, будущее которого в самых дерзких мечтах не сулило ничего замечательного. Ещё один винтик в отлаженной машине французского королевства. Эммануэль Сийес, а это был он, вначале двигался в предсказуемом русле: иезуитская школа во Фрежюсе, в 1765 году,в 17 лет — поступление в Малую семинарию Сен-Сюльпис ((филиал 2-го уровня аристократической семинарии Сен-Сюльпис, которую закончил отпрыск древнего рода Шарль Морис Талейран — Перигор) — ещё один забавный поворот французской истории), из которой его вышибли через несколько лет, по неизвестным причинам.
Оставшееся учебное время он провёл в другой семинарии — Сен-Лазар из которой и вышел 28 июля 1772 года в сане священника. Скромные успехи в обучении логически определили скромную же карьеру: секретарь епископа Бретани и последующий переезд с патроном в Шартр. Епископ Жозеф де Луберсак в награду за усердие и исполнительность сделал его главным викарием Шартрского собора. Так как в соборе было 30 викариев, а Сийес был их шефом, то вся работа аббата свелась к функциям администратора.
Однако аббата Сийеса это устраивало – всё свободное время он посвящал чтению Монтескье, Руссо и «Левиафана» с «Elements of Law, Natural and Politic» Томаса Гоббса.
Его январский 1789 года, памфлет «Qu’est ce que le tiers-état?» — » Что такое третье сословие?» приобрёл широкую популярность в среде депутатов Национального Собрания. В последовавших позже событиях он был оттеснён на периферию политических процессов, но это скорее помогло ему сохранить жизнь во время периода гильотинирования якобинцев из КОС (комитет общественного спасения). А звериное чутьё на общественный запрос — выступать всегда в русле генеральной линии. Посредственный оратор, чересчур осторожный, без склонности к демагогии он, тем не менее, иногда бывал «святее папы» и мог обнаружить некоторую, даже, кровожадность. Но это всегда происходило лишь в том случае, если он чувствовал тот самый пресловутый запрос. К примеру, в январе 1793 года он голосовал за казнь короля Людовика XVI. Однако от Робеспьера с компанией держался на расстоянии, занимаясь главным образом реформой школы, и когда в мае 1795-го Конвент вырезал при помощи инструмента доктора Гильотэна, верхушку этого наводившего ужас на Францию «органа», имени аббата в списке приговорённых не оказалось. Когда же его спрашивали, о его занятиях в период Террора, он отвечал коротко: «Выживал!». И когда летом 1795-го была принята так называемая Конституция Третьего Года Республики, он отказался войти в Директорию, оставшись только в Совете Пятисот — аналоге нижней палаты парламента Республики. Лишь позднее он стал одним из директоров – по вопросам просвещения и образования.
В 1798 году Сийес почувствовал, что положение члена Директории становится активом не слишком надежным. После выхода из совета директоров его отправили в Берлин, послом Франции.
Однако через год — в 1799 году ситуация стала угрожающей. Суворов в Альпийских областях наносил чувствительные удары по французам. Совет Пятисот потребовал у Директории отчета в ее действиях. Потому Сийеса вновь (причём-заочно) ввели в Директорию.
Июнь 1799 года во Франции выдался тревожным: генерал Журдан настаивал на государственном займе 100 миллионов франков у граждан Республики, конфискационными методами. Совет Пятисот проштамповал «закон о заложниках», позволяющий правительству в «случае убийства официальных лиц Республики захватывать «подозрительных» – в количестве четырех за одного – и ссылать их в колонии», вроде Французской Гвианы у берегов Южной Америки.
Сийес, этот идеальный флюгер, призвал «…к дальнейшему подъему революционного духа, ибо враг у ворот и должен быть отражен любой ценой…». В Тулузе началось роялистское восстание, в Голландии англичане высадили десант, Суворов в Италии…
Однако первым делом Директория обрушила свои удары на оказавшихся под рукой якобинцев: удар в спину был страшным сном директоров. Их клуб в Манеже был закрыт, а активисты взяты под усиленное наблюдение , по приказу вновь назначенного министра полиции Жозефа Фуше, человека без особых морально — этических комплексов.
Но чутьё подсказывало Сийесу, что этих мер недостаточно. Назрела кардинальная смена методов управления Республикой и Директории в новых схемах места не было. Ему нужен был исполнительный и не рассуждающий солдафон который будет претворять на практике решения и замыслы Патриция.
Патрицием, понятно, Сийес видел только себя, а на роль солдафона он хотел бы выдвинуть генерала Жубера. Но к несчастью(или — наоборот) Жубер был убит в бою с австро-русскими войсками при Нови.
Генерал Моро, которому Сийес предложил роль Жубера отказался – он был ещё более осторожен чем Сийес.
И в это время Бонапарт возвращается из Египта. Сийес терпеть не мог генерала Бонапарта за его неуправляемость в Италии, которая оскорбляла убеждения Сийеса, согласно которым военный — есть лишь инструмент в арсенале политического руководства. И нельзя сказать, что он был не прав. Чертовски прав!
Ставки сделаны, очередь за Рубиконом
В визите Талейрана к Наполеону, помимо стремления отвести от себя угрозу со стороны генерала важнейшей причиной было желание сыграть на опережение. Князь был в курсе замыслов Эммануэля Сийеса. Упоминавшийся уже Фуше, подтверждая свою абсолютную беспринципность, давно сотрудничал Талейраном, делясь информацией о замыслах Сийеса. Тем более, что у Талейрана мысль о перевороте возникла задолго до аналогичного желания Сийеса. Ему тоже был нужен исполнитель его сценария. Он так же ненавидел Наполеона, но цейтнот и отсутствие достойных кандидатов заставили его смирить гордыню и нанести визит необузданному корсиканцу.
Вечером 17 октября Талейран и Наполеон встретились вновь на рю де Виктори. Бонапарт выдвинул встречное условие предъявить, так сказать, товар лицом. То есть устроить своеобразный смотр силам заговора, включая военных, финансистов и политиков. Осторожничающий Наполеон хотел воочию убедиться, что ввязывается не в авантюру. Что за красиво оформленными словами Талей рана стоит реальная сила, гарантирующая успех предприятия.
Тогда же он и познакомился с министром юстиции Камбасересом, на которого сможет положиться ещё не раз. В целом встречи с ядром заговора оставили у Бонапарта благоприятное впечатление и где то 21 октября на встрече с Талейраном Наполеон обозначил своё согласие принять участие в перевороте, выдвинув последнее безоговорочное требование из 2-х пунктов: 1) всеми силами избежать гражданской войны, для чего следовало отказаться от применения силы или применять минимально. 2) немедленно после завершения операции легитимизировать результаты переворота проведением выборов. Условия были приняты без малейших возражений, ввиду их абсолютной разумности и мудрости.
На следующий день, 22 октября, Талейран и Бонапарт разъехались для встреч с важнейшими фигурами политики того периода. Талейран отправился к Сийесу, а Бонапарт — к Баррасу. Талейран блестяще, как всегда, провёл многочасовую беседу с прожжёным аббатом. Талейран вначале вёл разговор уклончивыми экивоками, чтобы в случае чего Сийес не донёс на него, обвинив в измене. Но тёртый калач сразу понял, с чем пожаловал к нему бывший министр. Ну, а когда маска была чуть приподнята и прозвучало имя Бонапарта, как лидера патриотов Франции, Сиейс призадумался. В своём плане, развалившемся на стадии обсуждения, в связке с генералом Моро директор отводил главную роль себе. Здесь же получалось, что первое место уже было занято. Какую же роль отводят ему? Талейран охотно и подробно разъяснил эту щекотливую тему. Узнав,что Талейран видит себя лишь главой МИДа, Сийес повеселел. Место №2 или №3 вакантны и это ободрило аббата. Тем более, что по Баррасу, по словам Талейрана, решения ещё не было. А это означало, что место №2 не занято точно. Что касается Гойе и Мулена — то этих двоих в расклад не включили вообще. Теперь Сийесу был ясен расклад сил и примерные планы заговорщиков. Число руководителей планировалось не более трёх или четырёх персон и ему светило место второе или третье. Ободрённый Сийес начал ставить условием ввести в ядро руководителей своего протеже Роже-Дюко. Талейран не возражал.
Усиливая свои позиции Сийес намеревался манипулировать «тупым солдафоном». Но намерения не всегда совпадают с действительностью и ближайшее будущее предоставит аббату убедиться в этом.
Стороны расстались после разговора взимно довольные. Во всяком случае — внешне.
У Наполеона с визитом вышло далеко не блестяще: Баррас, презрительно выслушав косноязычные намёки Наполеона, процедил, что проблемы Директории решены, положение превосходно, и необходимости что-либо менять он не видит, а если что либо и надо менять, то лучше него никто с этим не справится. То есть Баррас был согласен, лишь на роль лидера. Бонапарт был унижен и взбешён, но обещал подумать, посоветоваться и дать ответ через несколько дней.
Но Талейран логически точными аргументами успокоил растерявшегося генерала и подготовка заговора продолжилась.
23 октября Люсьена Бонапарта(младшего брата) с подачи Сийеса избирают председателем Совета Пятисот, что укрепило позиции заговорщиков.
24 октября на встрече Бонапарта, Талейрана и Сийеса с Роже-Дюко было намечено 1) получить одномоментную отставку членов Директории и 2) в Совете 500 надо поставить на голосование вопрос о новом правительстве под руководством генерала Бонапарта, как единственного человека, способного справиться не только с внешней, но и с внутренней опасностью и доказавшего свою способность справиться с внутренними проблемами ещё в 1796 г. Затем необходимо провести изменения статей Конституции.
2 ноября Талейран встречается с Баррасом и ставит того перед фактом, что он не входит в состав руководства заговором. Однако, в знак благодарности и признания заслуг уважаемого гражданина директора он, Талейран уполномочен предложить компенсацию. Услышав про отступные, Баррас мгновенно избавился от начавшей было подниматься в душе обиды и повеселев принялся торговаться. Сошлись на трёх миллионах фунтах(которые Талейран, разумеется, не заплатит).
После этого процес подготовки ещё более ускорился. С 3 ноября вплоть до начала переворота 9 ноября (18 брюмера) дом Бонапарта на рю де Виктори стал самым посещаемым в Париже.
Заговор перестал быть большим секретом. Фуше с полицией охраняли его.То что Талейран спланировал летом, проведя через Директорию назначение Фуше, сейчас приносило свои дивиденды.
Талейран в эти дни ушёл в тень. Он почти не видится с Бонапартом, оставив последнему решение технических вопросов. Всегда есть опасность провала и потому афишировать близость к главарю заговорщиков неразумно. Процесс пошёл и можно было отойти в сторону.
В воздухе ощутимо витало напряжение. Офицеры и генералы Бонапарта, как свойственно истинным военным ощущали близость драки. Директория воспринималась парижским бомондом как дырявый корабль, дни которого сочтены.
6 ноября состоялся приём в Директории в честь Моро и Бонапарта. Бонапарт на этом приеме вел себя холодно и быстро покинул его, вскоре его примеру последовал и Моро. Это походило на похороны действующего правительства.
На следующий вечер, 7 ноября, в доме Бонапарта состоялся альтернативный прием, на который Бонапарт пригласил и Моро. Прием у Бонапарта являл собой последний смотр сил перед выступлением. К Бонапарту в тот день пришел, не бывший у него уже четыре дня, Талейран. Главная цель встречи – привлечь на свою сторону Моро. Бонапарт вместе с Талейраном убеждали Моро присоединиться к ним. И убедили. Моро, пусть неохотно, но согласился, потому что всё уже слишком далеко зашло и что все собравшиеся – многих из них он знал и уважал – стояли на стороне заговорщиков. Присутствие Талейрана, показывает, что согласие Моро значило очень много для успеха предприятия. Моро был популярен в войсках, и стань он на сторону правительства – дело могло дойти до уличных боев, и ещё неизвестно кто бы победил. Не раз и не два директоры Гойе и Мулен пытались привлечь Моро на свою сторону, пытались склонить его защищать законное правительство, но в противоположном лагере находились его боевые товарищи, и он не допускал мысли, выступить с оружием против них. Не получив согласия Моро, Директория проиграла.
Настроение на обеде у Бонапарта было приподнятое и возбуждённое. События уже стояли перед дверьми и это заводило присутствующих. Вечером того дня группа депутатов-заговорщиков начала готовить законодательное оформление переворота. Сиейс без передышки вербовал сторонников в обоих Советах. Переворот наметили на 18 брюмера (9 ноября).
Вечером 8 ноября Бонапарт приказал своим сторонникам: завтра в шесть часов утра собраться у его дома, чтобы сразу же по получению командования парижским гарнизоном привести части в боевую готовность. Еще раньше были подготовлены и втайне отпечатаны брошюры и прокламации для народа, объясняющие населению правильную трактовку событий.
В этот же вечер(8 ноября) Сиейс и Роже-Дюко написали и передали парламентской группе заговорщиков заявления об отставке. Копии этих заявлений получил и Бонапарт, чтобы использовать их как аргумент при разговоре с Гойе, которого он пригласил к себе.
Также 8 ноября 1799 года, на приеме в доме министра юстиции Камбасереса было решено, что Сийес и председатель Совета Старейшин Лемерсье проведут ранним утром 9 ноября срочную сессию Совета, где будут приняты два важных постановления: 1) о переносе заседаний в предместье Сен-Клу, дабы оградить депутатов от возможного насилия замышляющих нечто яобинцев, 2) о назначении генерала Бонапарта командующим 17-м Военным округом (включавшим в себя гарнизон Парижа) вместо генерала Лефевра. Так и было сделано, и к моменту «завтрака» Совет Старейшин уже собрался на свое экстренное заседание, а Талейран тем временем получил у Барраса документ с прошением об отставке. Оставив себе не часть выделенной на подкуп Барраса суммы, а всю сумму целиком.
Непредвиденное замешательство возникло у дома Бонапарта – явившийся туда генерал Бернадотт (он приехал вместе со своим близким родственником по жене, Жозефом Бонапартом) громко протестовал и говорил, что он не потерпит никакого заговора против Республики. Генерал Наполеон Бонапарт, однако, заверил «…дорогого друга и родственника, генерала Бернадотта…», что ни о каком заговоре и речи быть не может и что он, по долгу своей новой должности командующего парижским военным округом, намерен действовать в строгом соответствии с законом, подчиняясь решениям Совета Старейшин.
Оба генерала на этом и расстались – и оба с чувством горького сожаления. Генерал Бонапарт сожалел об упрямстве генерала Бернадотта, а генерал Бернадотт – о том, что слишком поздно понял к какому лагерю надо было примкнуть.
Тем временем в Совете Пятисот дружно проголосовали и за то, чтобы перенести заседания в Сен-Клу, и за смену командующего 17-м военным округом.
Генерал Бонапарт произнес речь перед войсками, в которой заявил, что Республика в последнее время плохо управлялась, что это надо поправить, а на улицах Парижа была расклеена прокламация, гласившая, в частности, следующее:
«Находясь в теперешних трудных обстоятельствах, нация нуждается в единодушной поддержке и доверии всех искренних патриотов. Необходимо сплотиться, ибо это единственное, что позволит укрепить основания Республики на твердом фундаменте гражданских свобод, национального процветания, победы и мира».
(Напечатана она была под присмотром министра полиции Жозефа Фуше.)
Первый день переворота, 9 ноября 1799 года, прошёл как по маслу: Гийо и Мулен, члены Директории, не бывшие в заговоре, были изолированы, Баррас спрятался, генералы Моро, Сюрерье, Мюрат и Макдональд взяли под контроль и Люксембургский дворец, и Версаль, и Сен-Клу, и даже генерал Лефевр примкнул к остальным офицерам, поддержавшим Бонапарта.
Заскрежетало на второй день, 10 ноября. Упорно держась своей «идеи фикс» провести переворот максимально мягкими методами, Наполеон решил обратиться к заседавшим совместно обеим палатам , Совету Пятисот, и Совету Старейшин , с речью и убедить их самораспуститься. Возможно, если бы это было сделано 9 ноября, в горячке событий, у него бы могло получиться. Но к 10-му числу якобинцы в Совете Пятисот уже пришли в себя – генерала Бонапарта встретили рёвом бизонов. Если члены Совета Старейшин слушали его в ошеломленном молчании, то депутаты Совета Пятисот вопили: «Hors la loi!» – «Вне закона!» Во времена якобинского Конвента это означало смертную казнь. Генерал Бонапарт еле вырвался из зала заседаний – спас Ожеро, с эскортом парламентских гренадеров сумевший расчистить путь к дверям. Если бы якобинцы сумели вырвать Наполеона из круга гренадёров 9 ноября стало бы для Бонапарта тем же, что и 15 марта для Юлия Цезаря. Вслед за Наполеоном Бонапартом пришлось вытаскивать из зала и его брата Люсьена.
Люсьен патетически обратился с речью к солдатам, выстроенным фронтом перед оранжереей Сен-Клу, и сказал им, что он, как председатель Совета Пятисот, просит их помощи в том, чтобы «…освободить большинство Собрания от кучки бешеных…». Люсьен Бонапарт в роли оратора, безусловно, превосходил своего брата, Наполеона – его послушались. Забили барабаны, Мюрат скомандовал: «Вышвырните-ка мне всю эту публику вон!» ( «Fuetez-moi ce monde dehors!» – легендарные слова бесшабашного рубаки!), и под барабанный бой гренадеры живо очистили помещение. Однако, Наполеон Бонапарт велел отловить нескольких беглецов, которые и поставили свои подписи под решением о роспуске и Совета Старейшин, и Совета Пятисот.
Сыпавшиеся из окон депутаты, им ещё повезло, что расстояние от подоконников до земли было не более метра, были в таком страхе, что подписали бы что угодно, настолько им было не до чтения предложенных им на подпись документов. Отныне вся власть в Республике передавалась трем лицам, названным консулами, – это были Бонапарт, Сийес и Роже-Дюко. Сборный орган, состоящий из Совета Старейшин и остатков Совета Пятисот, ядовито прозванный впоследствии «Совет Тридцати» придали всем решениям легитимность, которой так жаждал Наполеон. Конституция Третьего года Республики была объявлена отмененной.
Но: «Бонапарт знал также, что два его товарища ни малейшей роли играть не будут, и разница между ними лишь та, что немудрящий Роже-Дюко уже сейчас убежден в этом, а глубокомысленный Сийес еще пока этого не подозревает, но скоро убедится». Е.В.Тарле.
И он действительно убедился в этом буквально через пару дней, когда ему очень вежливо было сказано: консульские обязанности отвлекают его от более важного дела – составления новой Конституции – и ему лучше сосредоточиться именно на этом, передав хлопоты по мелким каждодневным вопросам людям менее одаренным, чем он сам. Вслед за ним из правящей тройки выставили и Роже-Дюко, которому даже удостоили объяснениями
Сийеса и Роже-Дюко заменили Камбасерес и Лебрен, и уже всем, включая их самих, было понятно, что есть Первый Консул и есть они, его сотрудники и подчиненные.
Эммануель Сийес был честолюбивым нарциссом, но он пережил и жирондистов, и Дантонов-Маратов-Робеспьеров.
Он знал, когда следует отступить. Так что он без споров последовал доброму совету и сосредоточился на написании Конституции. Тем более что Первый Консул дал на этот счет довольно определенные инструкции.
«Да, да, – сказал он, – пишите так, чтобы было коротко и непонятно».
